Пишет  TrashTank:

И вновь надел свой танкошлем ребристый, промасленный свой рыцарский убор

После Сергея Орлова нельзя не упомянуть другого поэта-танкиста Великой Отечественной. Ион Лазаревич Деген, прошу любить и жаловать...


жизнь

Родился 4 июня 1925 года в г. Могилёв-Подольский (УССР) в семье фельдшера. Мать работала медсестрой в больнице. В 12 лет начал работать помощником кузнеца. Увлекался зоологией, ботаникой, литературой. К 16 годам мог стрелять из всех видов стрелкового оружия, включая пулемет ДП, хорошо ездил верхом, разбирался в гранатах.

15 июня 1941 года закончил девятый класс и приступил к работе вожатого в пионерском лагере, который располагался рядом с железнодорожным мостом через Днестр. В июле 1941 года добровольно пошёл на фронт в истребительный батальон, состоящий из учеников девятых и десятых классов. Добровольцев влили в кадровые стрелковые роты 130-й сд генерал-майора Вижгилина. Старшеклассники 1924-25 г.р. получили карабины, по 100 патронов и по четыре гранаты РГД. Ион Деген стал первым номером расчета пулемета "Максим".

Боевое крещение приняли где-то в районе Вапнярки. На второй неделе боев перестали снабжать боеприпасами и продовольствием. Между Уманью и Христиновкой дивизия попала в окружение, солдаты-запасники стали разбредаться, но остатки истребительного батальона решили прорываться на восток. В последнем бою Ион Деген получил сквозное ранение мягких тканей бедра. Девятнадцать дней раненный школьник выходил из окружения вдвоем с товарищем, но при ночной попытке переплыть Днепр потерялся (с Сашей Сойферманом они встретятся только в июне 45-го, причем, оба будут на костылях).

На левом берегу его подобрали украинские крестьяне, накормили и перевязали, несмотря на то, что за укрывательство евреев и коммунистов немцы обещали расстрел. Парнишку передавали из рук в руки четыре раза, и очередной возница вскоре перевез его через линию фронта. Так он попал в полтавский госпиталь, потом в Саратов, оттуда на теплоходе – в Куйбышев, а затем на юг Челябинской области.

Ампутации ноги удалось избежать, и через пять месяцев, в январе 1942 г., Ион Деген выписался из госпиталя и уехал в Грузию, по приглашению капитана Александра Гагуа, служившего до войны в 21-м погранотряде в Могилеве-Подольском. Там до лета работал на тракторе, а 15 июня 1942, узнав, что на станции Натанеби стоит бронепоезд, прошёл пешком 13 километров. Был зачислен в отделение разведки 42-го отдельного дивизиона бронепоездов, дислоцированного в Грузии. В дивизион входило два бронепоезда — «Сибиряк» и «Железнодорожник Кузбасса» и штабной поезд. Большинство личного состава были бывшие танкисты, успевшие принять участие в боях на Хасане и Халхин-Голе. Боевой задачей дивизиона осенью 1942 года было прикрытие направления на Моздок и Беслан.

У разведчиков было две основные задачи: разведка немецкого тыла и корректировка огня для бронеплощадок. В июле 1942 года дивизион вступил в бои под Армавиром. Здесь погиб командир разведчиков. И 17-летний школьник "за грамотность" стал командиром отделения разведки.

Фронт откатывался к Чечне. В пехоте преобладали панические настроения (лето 1942 - время выхода приказа №227 "Ни шагу назад!"), местное население относилось недружелюбно. Каждый выход на разведку на Кавказе был неимоверно тяжелым. Бронепоезда часто оставались одни против немецких танков и пикировщиков - выручало только умелое маневрирование паровозной бригады. Дивизион принял участие в танковом сражении под станцией Прохладной, где наши применили против немецких танков специально обученных собак-подрывников.

В сентябре 1942 сводной отряд дивизиона бронепоездов, 44 человека, был брошен на оборону перевала на высоте 3000 метров над уровнем моря. Кончились продукты. Начался голод. За три дня Ион полностью сжевал один ремешок танкошлема. Немцы из дивизии «Эдельвейс», оказавшиеся в аналогичной ситуации, на пятый день пришли сдаваться - около роты вместе с капитаном. Случай для сорок второго года очень редкий, но голод не тетка. Перевал удержали. Когда бойцов дивизиона сменила на перевале стрелковая рота старшего лейтенанта Цховребова, из сводного отряда в живых оставалось только 19 человек.

По итогам летних боев Ион Деген в октябре получил медаль «За Отвагу», но был лишен ее за драку с первым секретарем обкома - в кавказском акценте ему показался намек на его национальность. Горячий еврейский парень не раз будет совершать необдуманные поступки при виде реального или кажущегося антисемитизма. Так, еще в истребительном батальоне, он застрелил пленного фельдфебеля, обозвавшего его "ферфлюхте юде" из его же "парабеллума". Хотя пресловутый еврейский комплекс – не дай бог, кто-то скажет: «еврей кантуется» – заставлял быть бесстрашным в бою.

Чудом избежав расстрела в Особом отделе 60-й стрелковой бригады, Ион был через четыре дня тяжело ранен и эвакуирован в госпиталь в Орджоникидзе. Выписали его из госпиталя вечером 31 декабря 1942 и направили в 21-й учебный танковый полк в грузинский город Шулавери. Оттуда - в составе команды из 150 бывших фронтовиков - в 1-е Харьковское танковое училище, дислоцированное в Чирчике. Через тринадцать месяцев младший лейтенант Ион Деген окончил его с отличием и отправился в Нижний Тагил получать танк и формировать экипаж.

Десять дней танкисты участвовали в сборке машины и в конце мая 1944 в составе маршевой роты из 30 танков погрузились на платформы и отправились на фронт. Весь экипаж был необстрелянным, призывников в танковом УПе здорово поморили голодом, но мало чему научили - механик-водитель имел всего восемь часов вождения. Экипаж был физически истощен и отъедался в дороге, меняя газойль на продукты.

В Смоленске эшелон разгрузили и колонна пошла своим ходом вслед за фронтом. Всю дорогу тренировались. Механик нарабатывал часы практического вождения. Перед отправкой в бригады устроили тактические занятия и боевые стрельбы. Экипаж Ионы Лазаревича попал во 2-ю гвардейскую отбр фронтового подчинения, которой командовал подполковник Ефим Евсеевич Духовный. Бригада использовалась исключительно для прорыва и несла огромные потери в каждой наступательной операции.

Само понятие «старожил» действовало среди экипажей уже после третьей танковой атаки. Но в штабе бригады таких «ветеранов» было пруд пруди. Штабные, составлявшие «ядро бригады», появлялись в батальонах крайне редко и только во время затишья или на переформировке. Их так и называли – «вечно живые»: они почти не погибали.

В самом начале белорусской наступательной операции бригаду кинули в прорыв между Витебском и Оршей. В июльских боях за Вильнюс Деген уже командовал взводом из трех танков - последними боеспособными машинами в обескровленной бригаде. С 9 июля его танк трое суток беспрерывно участвовал в уличных боях. 13-го немцы начали сдаваться. Пленный гауптштурмфюрер из танкового батальона дивизии СС оставил Иону на память авторучку с золотым пером.

В конце июля 1944 на литовско-прусской границе, поддерживая батарею 76-мм орудий, его взвод из трех Т-34-85 подбил из засады 18 "Пантер", а 6 сожгли артиллеристы. Одну удалось захватить неповрежденной. Танки, уничтоженные взводом, расписали на всю бригаду, чтобы ордена дали всем, а не только трем экипажам. В наградном листе Иона Дегена за этот бой фигурировало всего три танка вместо шести, и эти танки «раскидали» по разным дням недели.

И.Л. Деген был представлен к званию Героя Советского Союза, но не получил Золотую Звезду, т.к. по мнению наградотдела Президиума Верховного Совета "уже награждён большим количеством наград".

Ион Деген был тяжело ранен в Восточной Пруссии. 21 января 1945 он получил практически невыполнимую задачу: командуя сводной ротой танков и самоходок (6 танков Т-34, 4 152-мм САУ, 2 танка ИС-2) прорваться и перекрыть шоссе Гумбинен–Инстербург, занять оборону и продержаться до подхода наших войск без поддержки артиллерии, без пехоты, без какого-либо взаимодействия с соседями...

Немцы поставили орудия в подвалах каменных домов. Между домами были натыканы доты с бетонными стенами. В домах было полно фольксштурма с фаустпатронами. Приданные экипажи на верную смерть не пошли и остались на исходной позиции. Не увидев выполнения команды "Вперед!", отданной по рации, ротный выскочил из танка и колотил ломиком по люкам механиков-водителей, сопровождая каждый удар отборным матом. Затем попытался повести экипажи за собой личным примером, но за ним последовал только танк старшего лейтенанта Федорова.

Пройдя метров триста, наши танки нарвались на немецкий 75-мм «артштурм». Т-34 и самоходка выстрелили одновременно. Танк Дегена был подбит, но не загорелся. Экипаж погиб, а тяжело раненного лейтенанта подобрал танк Федорова. Полгода он провел в госпиталях - у него были переломаны кости лица, перебиты руки и ноги.

За восемь месяцев боев экипажем под командованием Ионы Лазаревича Дегена уничтожено 12 немецких танков (в том числе 1 «Тигр» и 8 «Пантер»), 4 самоходных орудия (в том числе 1 «Фердинанд»), множество орудий, пулемётов, миномётов и живой силы противника, что позволяет ему считаться танкистом-асом.

Видя благородный подвиг врачей, спасающих жизни раненых солдат, Ион тоже решил стал доктором. Летом 1945 года досрочно выписался из госпиталя и после демобилизации по инвалидности поступил в Черновицкий медицинский институт, который окончил с отличием в 1951 году. В 1965 году защитил кандидатскую диссертацию, а в 1973 - докторскую.

С 1977 года эмигрировал в Израиль. Профессор Ион Деген - один из ведущих израильских специалистов в области ортопедии и травматологии - сейчас на пенсии, но по прежнему активен: пишет книги, консультирует по специальности, выступает в разных городах
перед многочисленными почитателями. Живет в городе Гиватаим.


Самым знаменитым считается его стихотворение "Мой товарищ".

Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай, на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.

Декабрь 1944

другие стихиМне же гораздо больше импонирует "Мадонна Боттичелли", которое сам автор не любил, считая излишне вычурным и пафосным.

В имении, оставленном врагами,
Среди картин, среди старинных рам
С холста в тяжелой золоченой раме
Мадонна тихо улыбалась нам.

Я перед нею снял свой шлем ребристый,
Молитвенно прижал его к груди.
Боями озверённые танкисты
Забыли вдруг, что ждет их впереди.

Лишь о тепле,
О нежном женском теле,
О мире каждый в этот миг мечтал.
Для этого, наверно, Боттичелли
Мадонну доброликую создал.

Для этого молчанья. Для восторга
Мужчин, забывших, что такое дом.
Яснее батальонного парторга
Мадонна рассказала нам о том,

Что милостью окажется раненье,
Что снова нам нырять в огонь атак,
Чтобы младенцам принести спасенье,
Чтоб улыбались женщины вот так.

От глаз Мадонны теплых и лучистых
С трудом огромным отрывая взор,
Я вновь надел свой танкошлем ребристый,
Промасленный свой рыцарский убор.

Начало

Девятый класс окончен лишь вчера.
Окончу ли когда-нибудь десятый?
Каникулы - счастливая пора.
И вдруг - траншея, карабин, гранаты,

И над рекой до тла сгоревший дом,
Сосед по парте навсегда потерян.
Я путаюсь беспомощно во всем,
Что невозможно школьной меркой мерить.

До самой смерти буду вспоминать:
Лежали блики на изломах мела,
Как новенькая школьная тетрадь,
Над полем боя небо голубело,

Окоп мой под цветущей бузиной,
Стрижей пискливых пролетела стайка,
И облако сверкало белизной,
Совсем как без чернил "невыливайка".

Но пальцем с фиолетовым пятном,
Следом диктантов и работ контрольных,
Нажав крючок, подумал я о том,
Что начинаю счет уже не школьный.

Июль 1941

Из разведки

Чего-то волосы под каской шевелятся.
Должно быть, ветер продувает каску.
Скорее бы до бруствера добраться.
За ним так много доброты и ласки.

Июль 1942

Жажда

Воздух - крутой кипяток.
В глазах огневые круги.
Воды последний глоток
Я отдал сегодня другу.
А друг все равно...
И сейчас
Меня сожаление мучит:
Глотком тем его не спас.
Себе бы оставить лучше.
Но если сожжет меня зной
И пуля меня окровавит,
Товарищ полуживой
Плечо мне свое подставит.
Я выплюнул горькую пыль,
Скребущую горло,
Без влаги,
Я выбросил в душный ковыль
Ненужную флягу.

Август 1942

Воздух вздрогнул.
Выстрел.
Дым.
На старых деревьях
обрублены сучья.
А я еще жив.
А я невредим.
Случай?

Октябрь 1942

Соседу по койке

Удар болванки...
Там...
Когда-то...
И счет разбитым позвонкам
Ведет хирург из медсанбата.
По запахам и по звонкам
Он узнает свою палату.
Жена не пишет.
Что ж, она...
Такой вот муж не многим нужен.
Нашла себе другого мужа.
Она не мать.
Она - жена.
Но знай,
Что есть еще друзья
В мужском содружестве железном.
И значит - раскисать нельзя.
И надо жить
И быть полезным.

Декабрь 1942

И даже если беспредельно плохо,
И даже если нет надежды жить,
И даже если неба только крохи
Еще успеешь в люке уловить,
И даже если танк в огне и в дыме,
И миг еще - и ты уже эфир,
Мелькнет в сознанье:
Танками другими
Планете завоеван будет мир.

Лето 1943

Сгоревший танк
на выжженом пригорке.
Кружат над полем
черные грачи.
Тянуть на слом
в утиль
тридцатьчетверку
Идут с надрывным стоном тягачи.

Что для страны
десяток тонн металла?
Не требует бугор
благоустройства.
Я вас прошу,
чтоб вечно здесь стояла
Машина эта -
памятник геройству.

Лето 1943

На фронте не сойдешь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.

Мы из подбитых танков выгребали
Все, что в могилу можно закопать.
Комбриг уперся подбородком в китель.
Я прятал слезы. Хватит. Перестань.

А вечером учил меня водитель,
Как правильно танцуют падеспань.

Лето 1944

Боевые потери

Это все на нотной бумаге:
Свист и грохот свинцовой вьюги,
Тяжкий шелест поникших флагов
Над могилой лучшего друга,

На сосне, перебитой снарядом,
Дятел клювом стучит морзянку,
Старшина экипажу в награду
Водку цедит консервной банкой..

Радость, ярость, любовь и муки,
Танк, по башню огнем объятый, -
Все рождало образы, звуки
В юном сердце певца и солдата.

В командирской сумке суровой
На виду у смертей и агоний
Вместе с картой километровой
Партитуры его симфоний.

И когда над его машиной
Дым взметнулся надгробьем черным,
Не сдержали рыданий мужчины
В пропаленной танкистской форме.

Сердце болью огромной сковано.
Слезы горя не растворили.
Может быть, второго Бетховена
Мы сегодня похоронили.

Лето 1944

Ни плача я не слышал и ни стона.
Над башнями надгробия огня.
За полчаса не стало батальона.
А я все тот же, кем-то сохраненный.
Быть может, лишь до завтрашнего дня.

Июль 1944

Команда, как нагайкой:
- По машинам!
И прочь стихи.
И снова ехать в бой.
Береза, на прощанье помаши нам
Спокойно серебрящейся листвой.

Береза, незатейливые строки
Писать меня, несмелого, звала.
В который раз кровавые потоки
Уносят нас от белого ствола.

В который раз сгорел привал короткий
В пожаре нераспаленных костров.
В который раз мои слова-находки
Ревущий дизель вымарал из строф.

Но я пройду сквозь пушечные грозы,
Сквозь кровь, и грязь, и тысячи смертей,
И может быть когда-нибудь, береза,
Еще вернусь к поэзии твоей.

Лето 1944

Исходная позиция

Генеральская зелень елей
И солдатское хаки дубов.
Никаких соловьиных трелей,
Никакой болтовни про любовь.

Солнце скрылось, не выглянув даже.
Тучи черные к лесу ползут.
И тревожно следят экипажи
За мучительным шагом минут.

В тихих недрах армейского тыла
Впрок наш подвиг прославлен в стихах.
Ничего, что от страха застыла
Даже стрелка на наших часах.

Сколько будет за всплеском ракеты,
Посылающей танки в бой,
Недолюблено, недопето,
Недожито мной и тобой.

Но зато в мирной жизни едва ли
В спешке дел кабинетных сомнут
Тех, кто здесь, на исходной, узнали
Беспредельную тяжесть минут.

Сентябрь 1944

Бабье лето

Как трудно обстановку оценить
Солдату, что становится поэтом,
Когда за танком вьется бабье лето,
Когда горит серебряная нить,
Как дивный хвост приснившейся кометы,

И думаешь, что завтра, может быть,
Ты не увидишь нежной паутины,
Кровавых ягод зябнущей калины,
Что экипажу остается жить
До первого снаряда или мины...

Я так хочу, чтоб этот ад утих.
Чтоб от чумы очистилась планета,
Чтоб в тишине теплилось бабье лето,
Чтобы снаряды не врывались в стих,
Чтобы рождались не в бою поэты.

Стоп!
Обстановку надо начертить.
Распята карта.
Хоть война большая,
Она еще мечтаний не вмещает.
Но светится серебряная нить
И обстановку оценить мешает.

Сентябрь 1944

Случайный рейд по вражеским тылам.
Всего лишь танк решил судьбу сраженья.
Но ордена достанутся не нам.
Спасибо, хоть не меньше, чем забвенье.

За наш случайный сумасшедший бой
Признают гениальным полководца.
Но главное - мы выжили с тобой.
А правда - что? Ведь так оно ведется,.,

Сентябрь 1944

Есть у моих товарищей танкистов,
Не верящих в святую мощь брони,
Беззвучная молитва атеистов:
- Помилуй, пронеси и сохрани.

Стыдясь друг друга и себя немного,
Пред боем, как и прежде на Руси,
Безбожники покорно просят Бога:
- Помилуй, сохрани и пронеси.

Сентябрь 1944

День за три

Багряный лист прилипает к башне.
Ручьем за ворот течет вода.
Сегодня так же, как день вчерашний,
Из жизни вычеркнут навсегда.
Изъят из юности.
В личном деле
За три обычных его зачтут -
За злость атак,
За дождей недели
И за несбывшуюся мечту
О той единственной,
Ясноглазой,
О сладкой муке тревожных снов,
О ней, невиденной мной ни разу,
Моих не слышавшей лучших слов.
И снова день на войне постылый,
Дающий выслугу мне втройне.
Я жив.
Я жду
С неделимой силой
Любви,
Утроенной на войне.

Октябрь 1944

В экипажах новые лица.
Мой товарищ сегодня сгорел.
Мир все чаще и чаще снится
Тем, кто чудом еще уцелел.

...Тают дыма зловещие клубы,
На Земле угасают бои.
Тихий ветер целует губы,
Обожженные губы мои.
Ти-
ши-
на.
Только эхо умолкшего грома -
Над Москвою победный салют.
Но сейчас, страх взнуздав многотонный,
Люди молча атаки ждут.

Октябрь 1944

Зияет в толстой лобовой броне
Дыра, насквозь прошитая болванкой.
Мы ко всему привыкли на войне.
И все же возле замершего танка
Молю судьбу:
Когда прикажут в бой,
Когда взлетит ракета, смерти сваха.
Не видеть даже в мыслях пред собой
Из этой дырки хлещущего страха.

Ноябрь 1944

Туман.
А нам идти в атаку.
Противна водка,
Шутка не остра.
Бездомную озябшую собаку
Мы кормим у потухшего костра.
Мы нежность отдаем с неслышным стоном.
Мы не успели нежностью согреть
Ни наших продолжений нерожденных,
Ни ту, что нынче может овдоветь.
Мы не успели...
День встает над рощей.
Атаки ждут машины меж берез.
На черных ветках,
Оголенных,
Тощих
Холодные цепочки крупных слез.

Ноябрь 1944

Затишье

Орудия посеребрило инеем.
Под гусеницей золотой ковер.
Дрожит лесов каемка бледносиняя
Вокруг чужих испуганных озер.

Преступная поверженная Пруссия!
И вдруг покой.
Вокруг такой покой.
Верба косички распустила русые,
Совсем как дома над моей рекой.

Но я не верю тишине обманчивой,
Которой взвод сегодня оглушен.
Скорей снаряды загружать заканчивай!
Еще покой в паек наш не включен.

Ноябрь 1944

Когда из танка, смерть перехитрив,
Ты выскочишь чумной за миг до взрыва,
Ну, все, - решишь, - отныне буду жив
В пехоте, в безопасности счастливой.

И лишь когда опомнишься вполне,
Тебя коснется истина простая:
Пехоте тоже плохо на войне.
Пехоту тоже убивают.

Ноябрь 1944

Солдату за войну, за обездоленность
В награду только смутные мечты,
А мне еще досталась вседозволенность.
Ведь я со смертью запросто на ты.

Считаюсь бесшабашным и отчаянным.
И даже экипажу невдомек,
Что парапет над пропастью отчаяния -
Теплящийся надежды уголек.

Декабрь 1944

Осколками исхлестаны осины.
Снарядами растерзаны снега.
А все-таки в январской яркой сини
Покрыты позолотой облака.

А все-таки не баталист, а лирик
В моей душе, и в сердце и в мозгу.
Я даже в тесном Т-34
Не восторгаться жизнью не могу.

Так хорошо в день ясный и погожий,
Так много теплой ласки у меня,
Что бархатистой юной женской кожей
Мне кажется шершавая броня.

Чтобы царила доброта на свете,
Чтоб нежности в душе не убывать,
Я еду в бой, запрятав чувства эти,
Безжалостно сжигать и убивать.

И меркнет день. И нет небесной сини.
И неизвестность в логове врага.
Осколками исхлестаны осины.
Снарядами растерзаны снега.

Январь 1945

Баллада о трех лейтенантах

Случилось чудо: Три экипажа
Из боя пришли почти невредимые,
Почти без ожогов, не ранены даже,
Лишь танки - потеря невозвратимая.
Как сказано выше, случилось чудо.
В землянку вселили их, в лучшее здание.
И повар им тащит вкуснейшие блюда,
А водку - танкисты, подбитые ранее.
Три командира трех экипажей
Водки не пьют.
Консервы запаяны.
На лицах маски газойлевой сажи.
В глазах преисподни недавней отчаяние.
Вдруг стал лейтенант как в бою матюгаться:
- Подлюги! Какую машину угробили!
Мотор в ней был, не поверите, братцы,
Не дизель, а просто перпетум мобиле.
Второй лейтенант, молчаливый мужчина,
Угрюмо сжимал кулаки обожженные:
- В бессонном тылу собиралась машина
Забывшими ласку голодными женами.
Мерцала коптилка в притихшей землянке.
Третий лишь губы до крови покусывал.
Судьбы тысяч сожженных танков
Безмолвно кричали с лица безусого.
Все судьбы.
Вся боль - своя и чужая
Глаза не слезами - страданьем наполнила.
Чуть слышно сказал он, зубы сжимая:
-Сгорели стихи, а я не запомнил их.

Три экипажа погибших танков
Из боя пришли почти невредимые.
Выпита водка вся без останков.
Утеряно самое невозвратимое.

Декабрь 1944

Ущербная совесть

Шесть "юнкерсов" бомбили эшалон
Хозяйственно, спокойно, деловито.
Рожала женщина, глуша старухи стон,
Желавшей вместо внука быть убитой.

Шесть "юнкерсов"... Я к памяти взывал.
Когда мой танк, зверея, проутюжил
Колонну беженцев - костей и мяса вал,
И таял снег в крови, в дымящих лужах.

Шесть "юнкерсов"?
Мне есть что вспоминать!
Так почему же совесть шевелится
И ноет, и мешает спать,
И не дает возмездьем насладиться?

Январь 1945

Фронтовым поэтам

Я не писал фронтовые стихи
В тихом армейском штабе.
Кровь и безумство военных стихий,
Танки на снежных ухабах
Ритм диктовали.
Врывались в стихи
Рванных шрапнелей медузы.
Смерть караулила встречи мои
С малоприветливой Музой.

Слышал я строф ненаписанных высь,
Танком утюжа траншеи.
Вы же - в обозе толпою плелись
И подшибали трофеи.
Мой гонорар - только слава в полку
И благодарность солдата.
Вам же платил за любую строку
Щедрый главбух Литиздата.

Лето 1945

Медаль "За Отвагу"

Забыл я патетику выспренных слов
О старой моей гимнастерке.
Но слышать приглушенный звон орденов
До слез мне обидно и горько.

Атаки и марши припомнились вновь,
И снова я в танковой роте.
Эмаль орденов - наша щедрая кровь,
Из наших сердец-позолота.

Но если обычная выслуга лет
Достойна военной награды,
Низведена ценность награды на нет,
А подвиг... - кому это надо?

Ведь граней сверканье и бликов игра,
Вы напрочь забытая сага.
Лишь светится скромно кружок серебра
И надпись на нем - "За отвагу".

Приятно мне знать, хоть чрезмерно не горд:
Лишь этой награды единой
Еще не получит спортсмен за рекорд
И даже генсек - к именинам.

1954

В жару и в стужу, в непролазь осеннюю
Мальчишки гибли, совершая чудо.
Но я, не веря в чудо воскресения,
Строкой посильной
Воскрешать их буду.
В душе своей не ошибиться клавишей,
Не слишком громко,
Не надрывно ломко,
Рассказывать о них,
О не оставивших
Ни формул,
Ни стихов
И ни потомков.

1954

Безбожник

Костел ощетинился готикой грозной
И тычется тщетно в кровавые тучи.
За тучами там - довоенные звезды
И может быть где-то Господь всемогущий.

Как страшно костелу! Как больно и страшно!
О, где же ты, Господи, в огненном своде?
Безбожные звезды на танковых башнях
Случайно на помощь костелу приходят.

Как черт прокопченный я вылез из танка,
Еще очумелый у смерти в объятьях.
Дымились и тлели часовни останки.
Валялось разбитое миной распятье.

На улице насмерть испуганной, узкой
Старушка меня обняла, католичка,
И польского помесь с литовским и русским
Звучала для нас, для солдат, непривычно.

Подарок старушки "жолнежу-спасителю"
В ту пору смешным показался и странным:
Цветной образок Иоанна Крестителя,
В бою чтоб от смерти хранил и от раны.

Не стал просветителем женщины старой,
И молча, не веря лубочному вздору,
В планшет положил я ненужный подарок.
Другому я богу молился в ту пору.

Устав от убийства, мечтая о мире,
Средь пуль улюлюканья, минного свиста
В тот час на планшет своего командира,
Слегка улыбаясь, смотрели танкисты.

И снова бои. И случайно я выжил.
Одни лишь увечья - ожоги и раны.
И был возвеличен. И ростом стал ниже.
Увы, не помог образок Иоанна.

Давно никаких мне кумиров не надо.
О них даже память на ниточках тонких.
Давно понимаю, что я - житель ада.
И вдруг захотелось увидеть иконку.

Потертый планшет, сослуживец мой старый,
Ты снова раскрыт, как раскрытая рана.
Я все обыскал, все напрасно обшарил.
Но нету иконки. Но нет Иоанна.

Ноябрь 1956

Настоящие мужчины

Обелиски фанерные.
Обугленные машины.
Здесь самые верные
Настоящие мужчины,
Что неправды не ведали
И верили свято.
Не продали, не предали
В экипажах ребята.
Не несли на заклание
Ни надежды ни веры
Даже ради желания
Не истлеть под фанерой.
Шли в огни бесконечные,
Отдавая все силы.
Но умолкли навечно мы
В братских могилах.

Стой!
Не мертвый ведь я!
Я-то выполз оттуда -
Из могил, из огня,
Из обугленной груды.
Стой! Ведь я уцелел!
Только сломано что-то...
Я обрюзг, растолстел,
Убаюкан почетом.
И боясь растерять
Даже крохи уюта,
Нучился молчать,
Лицемерить,
Как-будто,
Ничего не страшась -
Ни ранжира, ни чина -
Не расшвыривал мразь
Настоящий мужчина.
Только в тесном кругу
(Эх, мол, мне бы да прав бы!),
Озираясь шепну
Осторожную правду.

Осень 1962

Опять земли омоложение
С тревожным прошлым чем-то сходно:
Набрякших почек напряжение,
Как будто танки на исходной.
Опять не то.
Искал сравнение -
Мазок прозрачный без помарок,
Слова мажорные весенние,
Где каждый звук - небес подарок.
Но почки выстрелить готовы.
Опять стрельба...
Не то.
Я знаю.
Воспоминания-оковы
Из прошлого не выпускают.

Весна 1965

Я весь набальзамирован войною.
Насквозь пропитан.
Прочно.
Навсегда.
Рубцы и память ночью нудно ноют,
А днем кружу по собственным следам.
И в кабинет начальства - как в атаку
Тревожною ракетой на заре.
И потому так мало мягких знаков
В моем полувоенном словаре.
Всегда придавлен тяжестью двойною:
То, что сейчас,
И прошлая беда.
Я весь набальзамирован войной.
Насквозь пропитан.
Прочно.
Навсегда.

Весна 1965

Грунтовые, булыжные - любые,
Примявшие леса и зеленя.
Дороги серо-голубые.
Вы в прошлое уводите меня.

Вы красными прочерчены в планшетах -
Тем самым цветом - крови и огня.
Дороги наших судеб недопетых,
Вы в прошлое уводите меня.

В пыли и в дыме, злобою гонимы.
Рвались дороги в Кенигсберг и в Прагу.
Дороги были серо-голубыми,
Как ленточки медали "За отвагу".

1970

Я изучал неровности Земли -
Горизонтали на километровке.
Придавленный огнем артподготовки,
Я носом их пропахивал в пыли.

Я пулемет на гору поднимал.
Ее и налегке не одолеешь.
Последний шаг. И все. И околеешь.
А все-таки мы взяли перевал!

Неровности Земли. В который раз
Они во мне как предостереженье,
Как инструмент сверхтонкого слеженья,
Чтоб не сползать до уровня пролаз.

И потому, что трудно так пройти,
Когда "ежи" и надолбы - преграды,
Сводящие с пути куда не надо,
Я лишь прямые признаю пути.

1970


Еще почитать можно здесь

URL записи